Продолжение, начало - http://www.loshchilov.su/index/ehjnman_vospominanija/0-346 и http://www.loshchilov.su/index/ehjnman_vospominanija_prodolzhenie/0-347

Весной 1919 года по заводу пошли упорные слухи, что завод будет переоборудован и приспособлен для изготовления снарядов и прочего военного снаряжения. Но дальше этого вопрос не двинулся, как только инженер Лукашев изобрел какой-то механизм для перезарядки снарядов. За это он получил от правительства и управления работ порта приказом по заводу благодарность и 1000 руб. награды.

Слесаря же, которые фактически осуществили и выполнили затею Лукашева, как т.т. Корельский, Коробицын и другие были как большевики высланы на Иоканьгу. Так «награждали» рабочих-изобретателей и рационализаторов.

Всего на заводе за время царствования белых, было арестовано до полутора десятков человек. Часть их вскоре выпустили, другие же освободились лишь с приходом Советской власти. Больше всего было арестовано в механическом цеху, где, вероятно, работал шпик.

Осенью в 1919 году англичане ушли из Архангельска. Для всех стало ясно, что скоро конец царству белых. Буржуазия торопилась эвакуироваться. Среди интеллигенции начались осторожные разговоры о неизбежном приходе большевиков в Архангельск в самом недалеком будущем. На заводе работал инженер-механик военного флота Корыстылев. Он был человек в высшей степени интеллигентный и корректный с рабочими. За последнее его особенно не любил Семенов и компания. Корыстылев относился к рабочим просто, по-товарищески. Уехал он из Архангельска с Сибирской экспедицией белых осенью в 1919 году.

Перед отъездом он сказал нескольким рабочим о таких вещах, о которых мы раньше и понятия не имели:

— Дела правительства Северной области настолько скверны что падение белогвардейцев лишь вопрос времени и основательной нажима на фронте красных войск. У меня нет больше никакой силы смотреть на те безобразия, которые творятся здесь, на Севере. Вся эта шайка, именующая себя правительством, состоит из, авантюристов и прохвостов. Я решил уехать в Сибирь, а оттуда как-нибудь морем в Петроград, где у меня старуха мать без всяких средств.

— А как Колчак, не лучше ли нашего Миллера? — спрашивали мы.

— Да, как вам сказать? Большие надежды были на него. Но и он такой же прохвост, как все остальные. Однако, мне на него наплевать. Я не к Колчаку поеду, а лишь бы пока подальше отсюда. Там видно будет, что делать.

— Что же дальше будет здесь, если англичане уйдут?

Что будет — не знаю. Одно верно: от большевиков вы никуда не уйдете! Это ясно теперь каждому, мало-мальски разбирающемуся в совершающихся в России событиях. Большевики — это единственная сила в настоящее время, могущая установить в России какой-нибудь порядок вообще.

Беседовало нас всего трое. Чтобы не погубить его и самих себя, особенно громко говорить об этом было нельзя, так что для массы рабочих эти мысли остались неизвестными. Их громадная ценность была в другом. В тот момент колоссальной тревоги и самых жутких сомнений, слова эти, сказанные образованным, умным человеком, который служил другому классу, были для нас целым откровением. У нас сильнее воспрянула надежда на то, что дело рабочего класса не погибло, что там за фронтом правда и будущее.

Продолжение следует...

Где он теперь? Какая судьба его постигла в Сибири? Какая политическая платформа была у него? Ничего этого мы не знали и не знаем. Но старые судоремонтники и сейчас еще поминают его, как честного и хорошего инженера, как единственного человека из этой социальной прослойки, который в такое тяжелое для рабочего класса время, осмеливался говорить рабочим о таких вещах, за которые в два счета посылали «на Мхи».

Жизнь сделалась кошмарной. Правительство выпустило воззвание, в котором призывало «всех домохозяев и честных граждан города» указать, где живут большевики, чтобы с ними покончить. Достаточно было маленького доноса на почве личных счетов, чтобы человека захватили среди ночи и он уже больше не возвратился. Оно объявило также, что все желающие могут свободно и беспрепятственно выехать.в «Совдепию». Но так как не было никакой гарантии в том, что пожелавших поехать в «Совдепию» не вышлют на Мудьюг, Иоканьгу или Печору, не выведут за фронт и не расстреляют, то желающих поехать оказалось очень немного. Поехали только те, которые почему-либо случайно, после переворота, оказались застрявшими здесь и у которых семейства и родные имелись по ту сторону фронта Из-за этого некоторые шли на риск.

Весной 1919 года, в связи с расширением фронтов и недостаточностью вооруженной силы в городе, гарнизонную службу, через квартальные комитеты, взвалили на граждан. Буржуазия старалась от этих караулов отделаться. Вся тяжесть этой охраны легла исключительно на плечи рабочих и мелких ремесленников. Поэтому охрана получилась для буржуазии очень ненадежная. Ведь сама буржуазия вооружала сотни пролетариев, которые в случае решительности могли создать здесь в тылу много хлопот.

Буржуазия спохватилась. Закричали о необходимости роспуска квартальных караулов и замены их чисто классовой буржуазной. Нотариус Витукевич приступил к организации добровольческого национального ополчения, исключительно из буржуазных элементов, зажиточного мещанства и привилегированных верхушек служащих.

* * *

Летом 1919 года Америка отозвала свои войска из Архангельска, Взаимоотношения между оставшимися «союзниками,», особенно среди нижних чинов, стали до невозможности обостренными. Особенно не любили англичан. На улицах, в трамваях, на площадях и всюду можно было видеть открытую вражду и ненависть одних к другим.

Особенно заносчивы были свежеиспеченные польские легионеры, сo своими куриными крыльями на традиционных шапках, одетые французами и на французские деньги, польские офицеры походили на надутых индийских петухов. Помещались польские легионы в Соломбале, в бывшем Соловецком подворье, то есть рядом с заводом. Поэтому на их учения, где команда давалась на польском языке, собиралась всегда масса народу. Вид этих индюков и команда на непривычном польском языке вызывали смех и разные остроты присутствующих.

Но вот началось поголовное бегство буржуазии. Бежали на английских пароходах в одиночку и целыми семействами, бросая за бесценок имущество и квартирную обстановку. Русские эвакуировались на юг России и в Англию. Эстонцы, латыши, поляки и литовцы, подогретые представителями вновь испеченных «картофельных и прочих лилипутских республик, торопились в свои «освобожденные демократические родины».

После ухода англичан, белогвардейцам все свои свободные вооруженные силы пришлось выставить на фронт. В августе 1919 года последовал приказ правительства о новой мобилизации. Под страхом лишения хлебных карточек забрали всех мужчин от 18 до 45 лет, не взятых на военную службу до этого времени.

* * *

Январь—февраль 1920 года. С фронта пошли тревожные вести. Деревенские «женки», со своими пологушками молока, рыночные торговки и прочая горластая публика, проклинавшая в 1918 году Советскую власть и большевиков, теперь открыто ругала на площадях и базарах белогвардейцев:

— Скоро придут большевики и покажут вам, кровопийцам проклятущим, за пролитую кровь народную.

Газеты выходили на половину пустыми из-за строгостей военной цензуры. Так как, по распоряжению властей, вычеркнутое цензором должно было быть чем-нибудь заменено, то на страницах «Возрождения» можно было читать черт знает что. Однако положение стало настолько ясным, что белогвардейцам замолчать уже нельзя было. О многих вещах говорили везде и всюду, и поэтому белогвардейцам кое-что пришлось освещать в газетах, чтобы искажать события в свою пользу. Но публика училась читать между строк. Поэтому каждый вечер у киосков образовывались очереди, газету рвали нарасхват.

На заводе настроение рабочей массы понемногу поднимается. В это время все усердие инженеров и администраторов было направлено на поднятие продуктивности труда и налаживание производства выработки военных припасов и, главное, частей для танков. Инженер Лукашев выдумывал один штамп за другим и лично наблюдал, как пробные экземпляры отштамповывали под паровыми молотами у нас в кузнице. Штампы эти трескались при первых ударах полуторатонного молота, и лукашевский фабрикат оказывался или негодным или требовал большой механической обработки.

Лукашев был в отчаянии после таких неудач. Он то угрожал, то уговаривал, давал пробу то одному мастеру, то другому, но результат получался одинаковый. Рабочие действовали по . обоюдному, молчаливому, инстинктивному классовому соглашению, без слов и выкриков. Смешно было видеть бессилие врага при всей его образованности.

Особенной свирепостью на заводе отличался капитан второго ранга Семенов. Говорили, что он член военно-полевого суда, расстреливал десятками рабочих и крестьян. Судя по поведению Семенова на заводе, сомневаться в этом не приходилось. В проходных воротах завода Семенов устроил для каждого цеха отдельный выход через рогатку, установил при выходе обыски и прочие каторжные правила „старого доброго" времени — царизма. Общее мнение рабочих было такое: в случае прихода большевиков повесить капитана на первом попавшемся столбе.

События последовали с головокружительной быстротой. Правительство вынуждено было официально объявить, что на фронте дела неважные, солдаты бунтовали, убивали офицеров и целыми ротами, батальонами переходили к большевикам. Буржуазия заметалась. Началась форменная паника. Рассчитывать на поддержку со стороны не приходилось. В городе объявили осадное положение. Офицерство и буржуазия приготовились, под прикрытием этой меры, к бегству. Всякие собрания стали немыслимыми. Трех человек, собравшихся на улице, уже считали подозрительными и моментально разгоняли. С восьми часов вечера на улицах прекращалось всякое движение.

И зверь бежал. Бежал трусливый, но кровожадный. Вооруженный пулеметами и пушками, он был готов уложить каждого, кто осмелился бы стать ему на дороге. Весть о том, что офицерство бежит, что фронт открыт, скоро облетела весь завод. Хватились Семенова, но он удрал на пароход к Миллеру. На следующий день квартиру Семенова снова занял завком. Внезапный отъезд испортил Семенову не только веселые именины, но заставил проститься с генеральским чином, ожидаемым за усердную «работу». Вместе с прочим хламом в комоде капитана второго ранга мы обнаружили совершенно новенькие генеральские погоны.

На скорую руку образовался временный завком под председательством сохранившегося на заводе большевика (тов. Юрченко).

Пронесся слух по цехам, что белогвардейцы удирают на двух ледоколах: «Козьма Минина и «Ярославна». Рабочие бросили работу и выбежали из мастерских в сильной досаде на то, что зверь уйдет целым из-под самого носа. Но делать было нечего. С голыми руками трудно было бороться с ледоколами вооруженными пушками и пулеметами.

Несколько человек залезли на пожарное депо, откуда были видны уходящие ледоколы, видно, как на территории военного порта забегали люди с винтовками в руках, прячась за разные береговые прикрытия. Запыхали дымки отдельных винтовочных выстрелов. Рабочие военпорта, военморы, захватив склады оружия, провожали северных палачей свистом пуль и проклятий.

Белогвардейцы на ледоколе тоже зашевелились. Дула орудий поворотили на Соломбалу. Грянул выстрел, за ним другой, третий.

Первый снаряд со свистом пролетел и упал в кустарник. Два последних попали в маленькую церковь на углу Набережной и Третьего проспекта. На «Ярославне», идущей на буксире у <<Козьмы Минина»» что-то попортилось. Пароходы на некоторое время приостановили ход.

— Эх, трехдюймовку бы теперь! — стоном вырвалось у рабочих на берегу.

— Снимите капитана! Прицеливайтесь в капитанский мостик! — кричали они стрелявшим из военного порта. Но ледоколы починились и так ушли невредимыми.

В тот же день на завод приехал и выступил, кажется, от имени профсовета т. Петров. Он сообщил, что фронт открыт и к Архангельску движутся красные войска. Он призывал рабочих, к спокойствию, уговаривал не творить насилий над уходящими белыми, чтобы не вызвать бесцельного кровопролития, говорил о каком-то временном соглашении и сообщил, что власть до прихода Советских войск вручена какому-то полковнику.

Рабочие на такое перемирие смотрели не очень одобрительно и готовы были немедленно расправиться с попавшими в руки белогвардейцами. На скорую руку организовалась экспедиция для погони за беглецами. Они уже успели выбраться из дельты реки Маймаксы в открытое море. Экспедиция на ледоколе «Федор Литке» догнала их и вступила в орудийную перестрелку, но без больших результатов. Белогвардейцы, бросив «Ярославну» на произвол судьбы в море, сами все перебрались на «Козьму Минина» и удрали на нем в Норвегию.

День бегства миллеровской шайки был днем радости и ликования архангельских рабочих. Кончились дни кошмара и ужаса. Опять можно было свободно выйти на улицу, собраться и говорить обо всем, что кипело на душе. Рабочий класс и все трудящиеся снова стали хозяевами своего собственного положения и судьбы. Опять можно было спокойно вечером ложиться спать без страха, что утром не окажешься в тюрьме или на Мхах. В город пришли красные войска, встреченные рабочими хлебом-солью и змеиным шипением буржуазии.

К нам на завод несколько раз приезжал на митинг комиссар Северного фронта т. Кузьмин, которого рабочие носили чуть ли не ка руках. За отсутствием на заводе помещения для собрания, митинги происходили, несмотря на 10—15 градусный мороз, в холодном котельном цехе. На них каждый раз сбегалась половина Соломбалы. Арестованные при белых и оказавшиеся живыми были возвращены. Их встретила на Смольном Буяне громадная толпа народа. Каждая организация встретила своих мучеников особо выделенной делегацией.

Нас от завода ходило человек 15. Никогда в жизни не забыть этой радостной, но, одновременно, кошмарной картины. Был яркий солнечный зимний день. На Смольный пришли мы рановато. Пока освобожденные товарищи, в большинстве больные, двигающиеся с большой трудом, пересаживались на Экономии с ледокола на узкоколейку, нам пришлось ждать добрых три часа. Никакое перо не в силах полностью передать те чувства тревоги, страха и надежды, что пережили родные, жены, матери, сестры, дети и старики — отцы тех мучеников, которых ожидали. Но вернулись лишь единицы, чудом уцелевшие, страшные от цинги, грязные, едва двигающиеся, живые трупы. Многих из вагонов выносили на носилках.

Здесь же была и, привезенная под конвоем , иоканьгская тюремная охрана, во главе с начальником Чугуновым, которому публика плевала в лицо, готовая разорвать его на куски...

С нашего завода вернулись Карельский и Шевченко. Первый страшно пострадал от цинги и еле двигался на ногах. Второй, потерявший уже способность даже двигаться, требовал серьезного лечения, чтобы опять стать на ноги.

Снова на заводе закипела и забурлила рабочая жизнь. Организовался завком. Воскрес союз металлистов. Приступили к устройству клуба «Красный судоремонтник». Когда в Архангельске объявили партийную неделю, в ряды партии от завода влилось около 170 человек из общего числа оставшихся к тому времени 600—650 рабочих. В общем от управления порта в партию влилось за эти семь дней около 400 человек. Из них в годы войны, голода и разрухи, многие отстали, ушли, не вынеся партийной дисциплины, обязанностей нагрузки, но немало осталось в ней и до сих пор.

Невольно вспомнишь и голодные 1920—1921 годы. При полуфунте хлеба в день мы все-таки жили и работали, справляясь с такими крупными работами, как ремонт судов Сибирской экспедиции. С переходом завода в ведение Белмортрана на заводе был сконцентрирован весь судоремонт морского транспорта и портовых судов. И с этой задачей мы великолепно справились.

Пройдут годы. Уйдут со сцены жизни один за другим участники этой тяжелой эпохи и вырастет новое поколение, в совершенно новой обстановке. Окрепнет экономическое и политическое положежение Советского Союза, и освобожденный гений рабочего класса покажет миру такие чудеса техники, науки и искусства, о которых не смел думать старый капиталистический мир. Уже вырастает новый актив из рабочей молодежи. Этому активу, новому поколению, посвящает автор последние строки:

— Держите крёпко и стойко красный флаг, завоеванный Октябрьской революцией! Пусть не смеет его осквернить грязная лапа капиталиста, классового врага!